– На самом деле я хочу спросить совсем о другом… – кроме фильма с Надей, он больше ничего не видел. На фотографиях девочки и Павел выглядели подростками:
– Они и есть подростки, – Эйтингон щелкнул зажигалкой, – шестнадцать и четырнадцать лет. Их не исковеркаешь, как Странницу, то есть Сару Мозес, но на них могут испытывать новые лекарства, – Наум Исаакович передернулся, – или отправить, как подопытных кроликов, на экспериментальные операции… – институт, в числе прочего, занимался проблемами бесплодия:
– Заместитель Кардозо, кореец, то есть японец, подвизался в отряде 731 у профессора Исии… – Эйтингон побарабанил пальцами по карте, – в плену он все скрывал, зная, что его ждет трибунал. Теперь с него давно сняли судимость, приняли в партию… – Кардозо тоже посещал партсобрания:
– Сначала он громил космополитов от науки… – зевнул Эйтингон, – а теперь прославляет решения двадцатого съезда партии…
Он обещал Кардозо выслать затребованные им фото фельдъегерской связью. Трехкомнатные апартаменты маэстро Авербаха оборудовали соответствующей техникой. Личный шофер музыканта и приставленная к номеру горничная работали в Комитете. Оба они знали английский язык. Пока ничего подозрительного не произошло:
– Встреча в министерстве культуры, обед в «Метрополе» с нашими деятелями искусства, посещение консерватории… – Эйтингон помнил программу визита Моцарта наизусть, – он говорил по телефону с женой… – в разговоре тоже не было ничего настораживающего. Супруги посплетничали про общих знакомых из венской оперы. Миссис Майер-Авербах долго распространялась о покупках:
– Нет там никакого шифра, – уверенно сказал Эйтингон приехавшему на дачу Шелепину, – Моцарт, в отличие от Викинга, явился к нам без задания… – Викинг пересаживался на московский самолет в Лондоне. Остановка Эйтингону совсем не нравилась:
– Он мог полететь через Вену, что быстрее. Он явно хочет получить последний инструктаж… – учитывая прошлое, они решили не рисковать лондонскими работниками и не пускать слежку за доктором Эйриксеном:
– В Москве он не покидает аэропорта… – хмыкнул Эйтингон, – а в Новосибирске о нем и Моцарте позаботятся… – Шелепин разрешил отправить фото на Аральское море:
– Если это надо для медицинских целей… – глава Комитета рассматривал черно-белые снимки, – то пусть они получат нужные сведения… – по словам Кардозо, речь шла о стимулирующем препарате:
– У меня нет его больничной карты, нет анализов… – недовольно сказал профессор, – кровь или мочу никак не взять. Мне надо понять частоту его, так сказать… – он деликатно покашлял:
– Нормальная частота молодого парня, – пробурчал себе под нос Эйтингон, – у Моцарта проблемы с бесплодием, а не с потенцией… – тем не менее, препарат требовался не шарлатанский:
– Кардозо можно обвинить в чем угодно… – Эйтингон взял ручку, – но только не в шарлатанстве. Он все делает на совесть, он гениальный ученый…
На карте Москвы Софийскую набережную отметили цветной булавкой. Другие булавки воткнули в вокзалы, музеи и центральные парки. Коснувшись булавки в ЦУМе, Эйтингон вспомнил первую встречу с Ладой:
– Чертополох молодец, на ходу подметки рвет… – о Ладе Наум Исаакович старался не думать:
– Даже не могилу не сходить, – горько понял он, – к надгробию Розы я съезжу через четыре года, а Ладушка теперь недосягаема… – Эйтингон спокойно выслушал новости о продлении его срока:
– Шестьдесят пятый, – он затянулся сигаретой, – девчонкам исполнится двадцать, Павлу восемнадцать. Если они вообще сейчас живы… – пока ему требовалось не превратить нынешний срок в пожизненный. Он взял из коробочки еще одну булавку:
– Значит, надо работать, так, чтобы новое начальство осталось довольно, чтобы Шелепин замолвил за меня словечко перед Хрущевым. Но даже после освобождения на запад меня никто не выпустит… – он хотел найти девочек и Павла, чтобы помочь им покинуть СССР:
– Нельзя быть эгоистом, – вздохнул Наум Исаакович, – я не позволю, чтобы дочери Розы сгинули по прихоти Комитета в безвестности, чтобы наследник графского рода мотал сроки по колониям… – он подумал о бароне Виллеме:
– Это другое. Парень отродье проклятой Антонины Ивановны. У него в крови подлость и предательство. Павел тоже сын предателя, но я уверен, что он не такой, как отец… – булавка была с зеленой головкой. В ушах зазвучал вкрадчивый голос комсомольского вождя:
– Товарищу Серову, главе ГРУ, пока ничего знать не надо. В конце концов, мы все коммунисты. Не стоит сыпать налево и направо ложными обвинениями товарищей по партии. Мы проведем операцию, вы поговорите с Чертополохом и мы все узнаем… – скандалом они не рисковали. Мэдисон обладал дипломатической неприкосновенностью, но свободно разгуливал по столице. Эйтингон вспомнил, как он осматривал тело Михоэлса, в морге минской тюрьмы:
– Даже с дипломатами происходят несчастные случаи. Например, наезд пьяного шофера. Это печально, но ничего не поделаешь… – он с размаха всадил булавку в карту. Тонкое острие сломалось, Эйтингон повертел в крепких пальцах остаток:
– Все узнаем. И о Пеньковском и об остальных его здешних связях. Я быстро развязываю людям языки. После гибели Мэдисона Невеста, скорее всего, получит доступ к более секретным документам. Она тоже разговорится в постели с Сашей… – позвонив, Эйтингон велел готовить машину. Он ехал с охраной на Софийскую набережную:
– Посмотрим, куда отправится мистер Чертополох… – весело насвистывая, Эйтингон вколол остаток булавки рядом с Лубянкой.
Посольские машины не оборудовали радиосвязью. В отличие от блистающего черным лаком, ухоженного лимузина главы дипломатической миссии, неприметный опель мистера Мэдисона щеголял запыленными крыльями. Машина была трофейной, пятнадцатилетней давности:
– Сэр Фрэнк Робертс пусть ездит на Bentley, – сказал Мэдисон Густи, – меня устраивает более скромный автомобиль… – по словам мистера Джеймса, в столице попадалось много похожих машин:
– Для моих целей это очень хорошо. Мои тени… – шотландец усмехнулся, – даже с их нерасторопностью, не потеряли бы, скажем, остин. Их в Москве нет, а такие рабочие лошадки встречаются на каждом углу… – в Британии опель оборудовали усиленным двигателем. Автомобиль делал больше чем сто миль в час:
– Улучшенная балансировка, – Мэдисон прислонился к капоту, – позволяет удержаться на ходу при отрыве и преследовании… – он подмигнул Густи, – но не думайте, что нас ожидают гонки. Вообще мистер Флеминг… – он недовольно хмыкнул, – многое преувеличивает… – сидя на месте пассажира, Густи пыхнула дымом в окно: «Многое, если не все».
Девушка еще в Лондоне поняла, что секретная служба такой же правительственный отдел, как и другие учреждения. Густи рассматривала залитую солнцем площадь перед колоннадой у входа в Парк Горького:
– Не случайно здесь люди протирают штаны, как говорят русские, до пенсии. Они перекладывают бумажки, а в пять вечера отправляются домой, к телевизору и чаю… – Мэдисон, правда, признался, что иногда ходит в паб:
– Миссис Вера такие заведения не любит, – он улыбался, – а я не против пропустить стаканчик виски, поиграть в дартс… – Густи едва не закатила глаза:
– Он кавалер Креста Виктории, как покойный дядя Питер. Он начал воевать в Дюнкерке, служил в разведке в Северной Африке, сражался в Альпах, освобождал Берген-Бельзен. Теперь он разгадывает кроссворды и ставит деньги в тотализаторе… – Густи была уверена, что отец, выживи он, не стал бы таким:
– Он был летчик. Он бы не превратился в скучное создание, рассуждающее о пиве и футболе… – по мнению Мэдисона, в последнем русские преуспевали, а первое почти никуда не годилось:
– Не сравнить с нашими сортами, – заметил он по дороге в Парк Горького, – хотя есть неплохое «Мартовское», с Трехгорки… – русского Мэдисон не знал, однако щеголял местными названиями. Ткнув окурком в пепельницу, Густи приглушила радио, бубнящее о предстоящем съезде партии. Девушка вспомнила детские мечты о карьере Веспер Линд:
